- Зависит от того, были ли задеты нервы.

- Паралич?

- До тех пор, пока он без сознания и мы не можем провести некоторые простые тесты, нельзя так сказать. Если это паралич, мы сделаем еще одно исследование на перелом. Важно то, чтобы спинной мозг не был поврежден, нет ничего хуже этого. Если это паралич и мы сможем отыскать перелом, то загипсуем все тело, подсоединим тяги к ногам, чтобы оттянуть давление с крестца. Можно залечить перелом. Это не катастрофа. Есть много шансов, что мы снова поставим его на ноги.

- Но никаких гарантий, - сказала она тихо.

Хирург колебался. Затем ответил:

- Их никогда не бывает.

Одна из шести операционных палат выходила большими окнами в зал персонала реанимационной. Занавески на ширме были раздвинуты, чтобы сиделки могли постоянно наблюдать за пациентом даже со своих мест в центре круглой комнаты. К Джеку были присоединены провода кардиографа, который постоянно передавал данные на терминал центральной панели, внутривенная капельница, обеспечивающая глюкозой и антибиотиками, и раздвоенная кислородная трубка, нежно прикрепленная к перегородке между ноздрями.

Хитер приготовилась к шоку при виде состояния Джека - но он выглядел даже хуже, чем она ожидала. Лежал без сознания, поэтому, конечно, и лицо было вялое, бесчувственное, но это отсутствие одушевленности не было единственным поводом для страха. Его кожа была бела, как кость, с темно-синими кругами вокруг ввалившихся глаз. Губы были так серы, что она подумала о пепле, и библейская цитата прокралась к ней в голову, отдаваясь беспорядочным эхом, как будто ее и вправду произнесли громко, - прах к праху, пыль к пыли. Он казался на десять или пятнадцать фунтов легче, чем был, когда ушел сегодня утром из дому, как будто его борьба за выживание длилась больше недели, а не несколько часов.

Комок в горле мешал глотать. Она встала рядом с кроватью, и не смогла говорить. Хотя он был без сознания, она не хотела с ним говорить до тех пор, пока не сможет управлять собственной речью. Хитер где-то читала, что даже в коме больные способны слышать людей вокруг них: на каком-то глубоком уровне они могут понимать, что сказано, и воспринимать слова ободрения. Она не хотела, чтобы Джек расслышал дрожь страха или сомнения в ее голосе - или что-нибудь другое, что может огорчить или усилить тот ужас и подавленность, которые его уже охватили.

В палате было успокаивающе тихо. У монитора кардиографа отключили звук, все данные подавались на экран и оценивались визуально. Насыщенный кислородом воздух, проходивший через трубку в нос свистел так слабо, что она могла слышать его только тогда, когда наклонялась близко, и звук неглубокого дыхания был так же мягок, как и у спящего младенца. Дождь барабанил в мире снаружи, стуча по единственному окну, но это скоро стало бледным шумом, просто другой формой молчания.

Хитер захотела взять мужа за руку больше, чем когда-либо в жизни хотелось чего-то еще. Но его руки были скрыты в длинных рукавах смирительной рубахи. Внутривенная трубка, которая, вероятно, была подсоединена к тыльной стороне руки, исчезла под манжетой.

Она, поколебавшись, коснулась его щеки. Он выглядел холодным, но при прикосновении оказался в горячке.

Наконец она сказала:

- Я здесь, мой мальчик.

Он никак не показал, что слышит ее. Его глаза не двигались под веками, а серые губы оставались слегка открытыми.

- Доктор Прокнов говорит, что все выглядит хорошо, - сообщила она, - ты можешь из этого выбраться. Вместе мы с этим справимся, не беспокойся. Черт, помнишь два года назад мои приехали к нам на две недели? Какая тогда была мука, мать ныла без остановки семь дней в неделю, а отец был вечно пьяный и мрачный. Это же только пчелиный укус, тебе не кажется?

Никакого ответа.

- Я здесь, - сказала она. - И останусь, не собираюсь никуда уходить. Ты и я, ладно?

На экране кардиографа плывущая линия ярко-зеленого света показывала зубцы и впадины артериальной и желудочковой деятельности, которая проходила без каких-либо перерывов, слабая, но постоянная. Если Джек слышал, что она сказала, его сердце не откликнулось на ее слова.

Стул с прямой спинкой стоял в углу. Хитер пододвинула его к изголовью. Поглядела на мужа сквозь решетку в ограждении кровати.

Посетителям реанимационной давалось строго десять минут каждые два часа, так, чтобы не утомлять пациента и не пересекаться с сиделками. Однако старшая сиделка, Мария Аликанте, была дочерью полицейского. Она разрешила Хитер не выполнять эти правила:

- Ты можешь оставаться с ним сколько захочешь, - сказала Мария. - Слава Богу, ничего похожего с моим отцом не случалось. Мы всегда ожидали, что такое произойдет, но ничего. Конечно, он уволился несколько лет назад, как раз тогда, когда все только начали сходить с ума!

Каждый час, или примерно так, Хитер уходила из реанимационной, чтобы провести несколько минут с членами группы поддержки в холле. Люди продолжали смеяться, но всегда их было не менее трех, иногда до шести-семи, мужчины и женщины-полицейские в форме или переодетые детективы.

Жены других полицейских тоже заходили. Каждая из них обнимала ее. Время от времени любая доходила до грани и была готова разрыдаться. Все искренне ей сочувствовали, разделяли ее боль. Но Хитер знала, что все до единой были рады, что это Джек, а не их муж приехал на вызов со станции автосервиса Аркадяна.

Хитер не осуждала их за это. Она бы продала душу, чтобы Джек сейчас поменялся с мужем любой из них - и тоже посещала бы ее с таким же точно искренним сочувствием и скорбью.

Департамент был тесно сросшимся сообществом, особенно в эту эпоху социального распада, но каждое общество формируется из маленьких группок, из семей, объединенных совместным опытом, взаимными нуждами, сходными ценностями и надеждами. Безотносительно тому, насколько тесно переплелась ткань сообщества, каждая семья сначала защищала и лелеяла себя. Без глубокой и всепоглощающей любви жен к мужьям, а мужей к женам, родителей к детям и детей к родителям не было бы никакого сочувствия и в большом сообществе, вне дома.

В реанимационной палате с Джеком Хитер восстанавливала в памяти всю их совместную жизнь, с самого первого дня до ночи, когда родился Тоби, до завтрака этим утром. Больше двенадцати лет. Но они казались короткими, как секунды. Иногда она прислоняла голову к прутьям кровати и говорила с ним, вспоминая особенные мгновения, напоминая, как много смеха их связывало, сколько радости.

Незадолго до пяти часов она была оторвана от воспоминаний неожиданным осознанием того, что что-то изменилось.

Встревоженная, она встала и склонилась над кроватью, чтобы посмотреть, дышит ли еще Джек. Затем поняла, что с ним все должно быть в порядке, так как кардиограф не показывал изменения ритма.

То, что изменилось, было звуком дождя. Он закончился. Гроза прекратилась.